Колдуны и тунеядцы: кого и как судили на Руси

«Чисто российское преступление» — продолжение прошлогодней книги журналистки и правозащитницы, члена Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека Евы Меркачевой «Громкие дела: Преступления и наказания в СССР».

На этот раз автор расширяет хронологию своих изысканий, извлекая из архивов необычные уголовные дела не только советской эпохи, но и царской России. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».

Ева Меркачева

«Чисто российское преступление: Самые громкие и загадочные уголовные дела XVIII–XX веков»

М. : Альпина Паблишер, 2024. — 298 с.

Атмосферу загадочности писательница начинает нагнетать еще в предисловии, заставляя читателя хотя бы в своем воображении последовать за ней в подземелье Верховного суда: «Сюда вы не попадете никогда. Это самое таинственное место в Верховном суде РФ. Подземное хранилище, где от чужих глаз спрятаны уникальные вещдоки. Трусы первых советских сексуальных маньяков со следами крови их жертв... Книги, которые читали серийные убийцы перед тем, как идти на свою страшную охоту... Пряди волос диссидентов...» К этому леденящему перечню прилагается и фотография потрепанной книжки «Сильнее смерти», хотя кто именно из первых советских маньяков зачитал ее почти до дыр, работники архива уже и не упомнят, а в деле не указано.

Самое старинное из сокровищ древнерусского судебного делопроизводства, представленных в новой книге, обнаружено в Государственном архиве Тульской области и датировано 1724 годом. Это дело по обвинению в колдовстве, по которому были привлечены крестьяне князя Голицына: Михаил Терентьев, Михаил Иванов и Арина Федотова. Последнюю заподозрили в отравлении мужа кореньями, которые ей дал ее любовник Михаил Иванов и вместе с Михаилом Терентьевым научил ее «на те коренья наговаривать». После следствия и суда обоих Михаилов посадили, а про судьбу Арины материалы дела умалчивают. «Скорее всего, она отделалась легким испугом», — делает вывод Меркачева.

Довольно либерально обошелся Тульский совестливый суд и с занимавшейся народным целительством крестьянкой Степанидой Михеевой, на которую донес односельчанин, будто бы она насылает на пациентов порчу. И хотя против «колдуньи» свидетельствовали такие неопровержимые вещдоки, как обожженная медвежья голова, «кость от берца великана», четыре камня и травяные порошки, суд признал Степаниду виновной всего лишь в глупости и суеверии и наложил на нее двухлетнюю духовную епитимью в Тульском девичьем монастыре.

Много времени в Тульском областном суде проводил и Лев Толстой, которому посвящена отдельная глава книги. «Суд для Льва Николаевича был местом, посещавшимся даже чаще, чем театр, который Толстой любил всей душой и для которого писал пьесы (опять же, по мотивам настоящих уголовных дел)», — рассказывает Меркачева о деятельности графа в должности мирового судьи по Крапивенскому округу. До этого он успел побыть мировым посредником, который в земельных спорах между помещиками и крестьянами почти всегда вставал на сторону последних, чем, разумеется, вызывал неприязнь помещиков-эксплуататоров, собиравшихся и его самого побить, и Ясную Поляну сжечь.

Впрочем, писателю довелось побывать не только судьей и присяжным заседателем, но и обвиняемым. Меркачева цитирует обвинительный акт Тульского окружного суда о трагической гибели крестьянина Матвея Афанасьева: «Полицейским дознанием, произведенным по распоряжению власти, раскрыто, что покойный работал пастухом в имении графа Толстого. Накануне своей смерти был забодан быком, принадлежащим графу Толстому, и что бык этот, несмотря на то что не раз уже бросался на людей, не находился на привязи». В книге приведены протоколы допросов Толстого, который пытается доказать, что отсутствовал в усадьбе в момент гибели пастуха, а всему виной — халатность управляющего.

В итоге обвинение с графа было снято, однако привело к сильному разочарованию Толстого в судебной системе и отставке с поста мирового судьи. Однако его писательский интерес к материалам уголовных дел не угас: Меркачева рассказывает о страшном деле крестьянской семьи Колосковых, которое легло в основу толстовской драмы «Власть тьмы». Судя про содержащимся в книге материалах дела, пьесу Толстого, который воспроизвел самые жуткие подробности с почти документальной точностью, вполне можно отнести к модному нынче жанру true crime.

Отнюдь не милосердным толстовством, но мрачной достоевщиной пропитаны многие страницы «Чисто российского преступления». Словно из-под пера Федора Михайловича вышла кровавая трагедия, произошедшая в 1972 году в Ленинграде на улице Достоевского, где были обнаружены в своей квартире зверски забитые молотком и заколотые отверткой мать и дочь Бородулины: первой было 46, второй — 10. По оброненной на месте преступления пуговице удалось выследить убийцу — им оказался 23-летний зять убитой, находившийся чуть ли не на грани помешательства от мыслей, что красавица-жена бросит его, если он не обеспечит ей резкий рост материального благосостояния. Меркачева приводит несколько пафосных писем убийцы из тюрьмы к матери и жене, а также его пламенную речь на суде, где «советский Раскольников» подводит под свое преступление чуть ли не философскую базу: «Из его слов выходило, что виноваты были семья жены, которая жила слишком богато, и конкретно теща, которая «оказалась человеком, лишенным всякого светлого смысла в жизни». Даже про девочку он сказал, что та, несмотря на свои 10 лет, была «уже оконченным прототипом тещи», которая хорошо разбиралась в материальных вещах и думала только о благосостоянии».

Как и в книге «Громкие дела», в «Чисто российском преступлении» погружение в кромешную жуть и в самые темные закоулки человеческой натуры требует хоть какого-то просвета и хотя бы мимолетной надежды на то, что человек все-таки не совсем чудовище и способен к исправлению. Такую надежду Меркачева дает читателю в предпоследней главе «Три вердикта для одного поэта: все судебные решения по делу Иосифа Бродского». В ней рассказывается, как ленинградская Фемида сначала выслала ведущего антиобщественный образ жизни паразита Бродского «в специально отведенную местность на срок 5 (пять) лет с обязательным привлечением к труду по месту поселения», но через год, после развернувшейся в защиту поэта кампании, смягчилась и снизила срок ссылки.

В итоге Бродский провел 18 месяцев в деревне Норинская Архангельской области, где написал одно из самых любимых своих стихотворений («В деревне Бог живет не по углам, / как думают насмешники, а всюду»), пользовался симпатией и сочувствием местного населения, «охотно делился с сельчанами коньяком и лекарствами, которые привозили друзья из Ленинграда». И хотя к сельскохозяйственному труду поэт оказался неспособен, а пристроился фотографом в Доме быта, в конечном счете «епитимья» в Норинской пошла Бродскому на пользу.

Этого Меркачева прямо не говорит (она вообще против уголовного преследования за тунеядство), но примерно такой воспитательный вывод напрашивается из размышлений Бродского, процитированных в книге: «Эта деревня дала мне нечто, за что я всегда буду благодарен КГБ, поскольку, когда в шесть часов утра идешь по полю на работу, и встает солнце, и на дворе зима, осень или весна, начинаешь понимать, что в то же самое время половина жителей моей страны делает то же самое. И это дает прекрасное ощущение связи с народом...»