Мог ли ГКЧП спасти СССР?

В конце лета 1991 года, в дни «августовского путча», в столкновении «демократов» и коммунистов не оказалось защитников русских интересов

Автор:
Холмогоров Егор

Годовщина «августовского путча» — 18-21 августа 1991 года — традиционно превращается в современной России в плач по «великой стране, которую мы потеряли».

Плач имеет некоторые основания – именно события того августа, как само выступление гэкачепистов, так и их поражение с последующей «демократической революцией» сделали официально зафиксированный вскоре распад СССР безальтернативным.

Уже 24 августа недавний партократ Кравчук провозгласил незалежность Украины, а 6 сентября Горбачёв поспешно признал независимость прибалтийских республик — не урегулировав вопросов ни о границе, ни о гражданстве живших там сотен тысяч русских. Беловежский финал был предопределён. И этот контекст «крупнейшей геополитической катастрофы ХХ века» заставляет и по сей день многих жалеть о том, что ГКЧП не победил, потому что тогда, быть может, СССР бы не развалился.

Михаил Горбачёв. Фото: www.globallookpress.com

Это, конечно, совершенно абсурдная фантазия. Победа ГКЧП сделала бы распад СССР максимально кровавым, похожим на распад Югославии и даже хуже, так как линия фронта пролегла бы не только между центром и сепаратистами, но и между демократами и коммунистами внутри крупных городов, прямо по центру страны – гражданское противостояние подтолкнуло бы, к примеру, к уральскому сепаратизму (Свердловск был тогда единственным городом России проголосовавшим «против» на референдуме о сохранении СССР).

Да и ни о какой победе говорить не приходилось. Достаточно было посмотреть пять минут на гэкачепистов – трясущихся, заикающихся и неспособных ясно сформулировать свою идеологию и цели, совершенно не похожих на уверенного в правоте своего дело католика Пиночета или греческого националиста Пападопулоса, чтобы признать – это не путчисты, а жалкая на них пародия. Мало того, чрезвычайно вредный «фальстарт», который фактически сорвал уже начавшийся разворот значительной части общественного мнения в сторону поддержки патриотических ценностей на русской основе, единства страны и неприятия «идеалов перестройки».

Это неприятие выразилось в документе «Слово к народу», подписанном патриотическими писателями и общественными деятелями. Трое из гэкачепистов – генерал Варенников, аграрий Стародубцев и военпромовец Тизяков тоже входили в число подписантов.

Что с нами сделалось, братья? Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего – обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей? <…> Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырёх углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью. Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?

Фото: В. Чумаков/ТАСС

Обращение было пышнословным и водянистым, не выражало никакой политической конкретики, но перестройщиков и демократов перепугало изрядно. Ведь до того момента игра шла в одни ворота – «свободолюбивые силы» против «партократии», представленной к тому же Горбачёвым. И появление национал-патриотической «третьей силы» спутало бы все карты. Следовало дать окрепнуть этому движению сопротивления, дать время для распространения его в массах, для формирования когорты искренних идейных сторонников патриотической альтернативы – в том числе в среде военных и силовых структур, и тогда насильственное отстранение от власти как Горбачёва, так и Ельцина и в самом деле могло бы удаться (хотя что последовало бы за ним – темна вода во облацех).

Вместо этого гэкачеписты в распадающейся стране с давно отключившейся системой идеологической лояльности и шатающейся дисциплиной даже в самых режимных организациях попытались провести переворот, опираясь исключительно на свои официальные административные полномочия членов горбачёвского высшего руководства – при том, что сам источник их легитимности, Горбачёв, был заперт (или отсиживался) в Форосе. Не было даже небольшого сплоченного и дееспособного ядра генералов, офицеров, менеджеров, которые искренне бы верили в дело ГКЧП. Даже маршал Ахромеев, поступивший наиболее «по-самурайски», считал своё участие в ГКЧП скорее протестной акцией, нежели реальным способом переломить ситуацию:

Я был уверен, что эта авантюра потерпит поражение, а приехав в Москву, лично убедился в этом. Пусть в истории хоть останется след – против гибели такого великого государства протестовали.

Впрочем, были ли вообще у ГКЧП планы спасения государства или же это была разводка – втёмную или сознательно, чтобы провести в Москве бархатную революцию формата, аналогичного с теми, что незадолго до этого буквально смыли коммунистические режимы в Восточной Европе. Трудно это утверждать определённо, но в пользу этой гипотезы говорит вот что. Никакая прямая революция по свержению советской власти в тех условиях была невозможна, несмотря на миллионные митинги на Манежной, скандировавшие «Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС». Сломать режим даже массовыми протестами против даже презираемой большинством власти Горбачёва было всё-таки малореально.

Совсем другие возможности для переворота давал протест против нелегитимного путчистского органа и в защиту легитимного президента РСФСР Ельцина. Тут революционный дух мог разгуляться на полную мощность – нужно было быть очень умным и хладнокровным человеком, чтобы, живя в Москве, не поддаться эйфории «защиты Белого Дома» и «борьбы за свободу». Не случайно поэтому «сторонники ГКЧП» начали обнаруживаться в большом количестве в основном задним числом, во второй половине 1990-х, когда предметом ненависти и презрения стал уже Ельцин. А в те августовские дни почти все эти сторонники были «не в Москве». «Великую страну», которую «всем было жалко», неожиданно никто не захотел спасать.

Здесь-то и заключена главная ложь всей нынешней ГКЧП-ностальгии. Той «великой страной», которую надлежало спасти в 1991 году, была… Россия. Великая Россия, столетиями создававшаяся русскими и приравненными к ним людьми – от царя и патриарха до казака, пушкаря и даже холопа. Именно эта великая держава, простёршаяся от океана до океана и от Абхазии и Крыма до Камчатки и Курил, и вызывает наш почти суеверный восторг каждый раз, когда мы оказываемся перед географической картой.

И именно эта великая и прекрасная страна была уничтожена в 1917–1922 годах, чтобы на её обломках был воздвигнут политический гомункул, лишённый даже её имени — более уже не Россия, а СССР. Не единая страна, а «союз» якобы суверенных республик. «За каждой из союзных республик сохраняется право свободного выхода из Союза» – гласил 26-й пункт подписанного в 1922 году «Союзного договора». Это была та мина, «атомная бомба», которая обречена была однажды взорваться, несмотря на запоздалые заклинания михалковского гимна: «сплотила навеки…».

Причиной распада СССР были не те или иные действия деятелей эпохи перестройки. Причиной распада СССР было создание СССР. Сооружение коммунистического гомункулуса с подпиленными «административными границами» конечностями на месте исторической России.

И не надо лжи, что границы были чисто формальными. Менялся язык. Менялась категория снабжения. С детства мы заучивали в советских атласах, что Воронеж окрашен розовым цветом РСФСР – это одна страна, а Одесса – зелёным цветом Украины, это совсем другая. И Крым тоже оказывался зелёным, хотя в старых сталинских атласах почему-то был розовым. Распад СССР программировался в подсознании каждого советского школьника.

Фото: vagant / Shutterstock.com

Расчленённое историческое тело России поддерживалось в искусственно соединённом состоянии лишь инструментами коммунистической диктатуры – власть компартии, ЦК и политбюро. Сними тончайший слой верховной партократии – и обнаружатся заботливо пестуемые большую часть советского периода советско-партийные и антисоветские-сепаратистские элиты. Единственной республикой, в которой таковых не было, стала РСФСР – после сталинско-бериевского разгрома русских партийных кадров по «ленинградскому делу» о попытке сделать русских выгодополучателями хотя бы от существования одной республики можно было забыть. Русские были нуль-народом, который должен был отождествлять себя со всем Союзом, но не ради господства в нём, а напротив – ради обеспечения процветания окраин за свой счёт. Парадоксально, что у этих нахлебничающих окраин ещё и поддерживалось убеждение, что это русские их оккупируют и, освободившись от власти Москвы, они «заживут».

При этом в Советском Союзе наблюдался ещё и демографический сдвиг. В то время как демографические процессы в западных республиках шли по сценарию «первого мира», в республиках азиатских создавался внутрисоветский «третий мир» – настоящий демографический взрыв, не сопровождавшийся пропорциональным ростом производительности труда, качества образования и культурного развития.

Советская национальная и региональная политика обрекала СССР на распад, а Горбачёв, будучи до корней волос советским человеком (первый «урождённый homo soveticus» среди генсеков), выдергивал металлические скрепы, поддерживавшие иллюзию единства расторгнутого тела. В этом деле у него появились как помощники, так и конкуренты среди местных элит, и Советский Союз пришёл к своему неизбежному финалу.

Всё, что можно было сделать, это взамен одной страны, разрушенной в 1917-м, срастить новую, органически цельную, в сколько-нибудь реалистичных границах, где искусственная разнородность этнических элементов не слишком мешает культурному и языковому объединению. Таким реалистичным планом был в 1990 году «План Солженицына» – объединение трёх славянских республик и Казахстана (где было очень значительное русское присутствие), притягивающее к себе тяготеющие к русскому полюсу небольшие осколки. Цивилизованное размежевание со всеми, кого не было шанса удержать или не имело смысла (как Среднюю Азию) удерживать. Однако план Солженицына был проигнорирован и Горбачёвым, делавшим вид, что защищает единство Союза, и «демократами» сделавшими ставку на его раскол, и «патриотами», жившими иллюзиями, что удастся удержать СССР в существующих границах и лелеявшими надежды создать некий коммуно-патриотический блок, для которого Солженицын был неприемлем.

После краха ГКЧП Солженицын снова попытался добиться от торжествующего Ельцина проведения политики в интересах русских. Писатель призывал президента отказаться от признания советских административных границ государственными и потребовать их пересмотра. Это, кстати, было вполне реально – те же украинские националисты готовы были отказаться от многих восточных областей, не говоря уж о Крыме, лишь бы получить хоть какое-то свое государство.

Александр Солженицын. Фото: www.globallookpress.com

Россия сохраняет право на пересмотр границ с некоторыми из отделяющихся республик, – писал Солженицын. – Это особенно остро – с границами Украины и Казахстана, которые произвольно нарезали большевики. Обширный Юг нынешней УССР (Новороссия) и многие места Левобережья никогда не относились к исторической Украине, уж не говоря о дикой прихоти Хрущёва с Крымом. И если во Львове и Киеве наконец валят памятники Ленину, то почему держатся как за священные – за ленинские фальшивые границы, прочерченные после гражданской войны из тактических соображений той минуты? … Я с тем и спешу, чтобы просить Вас: защитить интересы тех многих миллионов, кто вовсе не желает от нас отделяться.

Увы, это был глас вопиющего в пустыне.

Боже! какой сразу поднялся гневный шум о «русском империализме» – не только в заинтересованнейших Соединённых Штатах, но ещё больше – среди московских радикал-демократов сахаровской школы (Е. Боннэр, Л. Баткин, и иже, и иже). И Ельцин сразу испугался, что он будет «империалист» и рвётся к диктатуре, – и взял назад... Слабы проявились русские нервы перед украинскими самостийщиками и азиатским настоянием. (И какой там Крым? – а ведь никогда украинским не был. Севастополь? А о Черноморском флоте и думать даже забыли)… Я не предугадывал сочинского отдыха Ельцина, что он искал только двух-трёхнедельного пьяного торжества на берегу Чёрного моря – на малом клочке оставшегося российского побережья, а всё остальное море, за выход к которому Россия вела два века подряд восемь войн, да в придачу и с Азовским, – с лёгкостью подарил Украине, вместе с полудюжиной русских областей и 11–12 миллионами русских людей,

– с горечью констатировал писатель.

И это была самая главная русская трагедия 1991 года. В том политическом «матче» практически не было тех, кто играл бы за русских.

Коммунопатриоты выступали за продолжение существования обречённой системы, которая принесла русскому народу немыслимые жертвы и мучения. Разумеется, многие, слишком многие люди, доведённые советской дефицитной экономикой до полной потери самоуважения, когда реально начинали поклоняться пустым бутылкам из-под американского пойла, готовы были избавиться от опостылевшей «Софьи Власьевны» любой ценой – о том, что этой ценой будет схлопывание границ и кровавая резня во многих регионах, они не задумывались.

«Демократы» пребывали в революционно-освободительной эйфории. Однако это не была эйфория освобождения России от коммунистического режима. Это была эйфория «сделать демократию как на Западе». Причём делать как на Западе должен был не русский, а советский человек. Перестройка и демократизация были совершенно советскими по своему стилю и психологическим основам движениями. Август 1991-го не был и не мог быть реставрацией исторической России, хотя бы потому, что пришёл слишком поздно, тогда, когда видевшие эту Россию вымерли или были убиты.

По той же причине немыслима была и авторитарная диктатура, которая плавно декоммунизировала бы СССР в политическом и экономическом отношениях, переведя страну на госкапиталистические и националистические рельсы. Это было слишком поздно делать в 1991 году и «Тяньаньмыня» на улицах Москвы не получилось бы. А главное – не было тех, кто мог бы реально осуществить такую диктатуру, тех, кто обладал ясными национальными, политическими и нравственными ценностями для решительного государственного поворота. Любая «диктатура», которая могла бы установиться в 1991-м, была бы дальнейшей мучительной агонией «Совка». Иногда, как говорил товарищ Сухов, «лучше помучиться», но шансов на принципиально лучшее развитие страны при авторитарном режиме было, мягко скажем, немного.

Основной проблемой позднесоветского общества был полный паралич русского национального самосознания и самоорганизации. Большая часть русского народа не ощущала СССР как русское государство и не воспринимала свою государственность как значимую цель и ценность, а потому и не могла оказать должного отпора сепаратистам, растаскивавшим Россию по заботливо прочерченным коммунистической властью «административным границам».

Нужны были ужас гайдаровских реформ и в то же время свобода мысли и слова, чтобы на место коммунистических и демократических иллюзий пришло трезвое и развитое национальное сознание. В полной мере оно не возвратилось к нам и до сих пор, но прогресс всё-таки есть. Когда это возвращение памяти завершится, Россия сможет вернуть себе себя – и в политическом и в территориальном смысле. В каких бы границах, с каким бы политическим и социальным строем эта Россия ни существовала, одно понятно – это точно не будет «СССР 2.0». Эта конструкция исчерпала себя в августе 1991-го раз и навсегда.