На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)
Александр Михайлович Гликберг, известный как Саша Чёрный, а после эмиграции - Александр Чёрный, из числа тех, о ком трудно писать, хотя вроде все акценты расставлены: сатирик с редким юмористическим даром, тонкий лирик, любивший природу и детей, погибший в результате тушения пожара в далёкой Франции, чуть пережив своё пятидесятилетие.
Но есть в этом какая-то недосказанность, как будто пишущие стесняются чего-то и не договаривают, за исключением, пожалуй, Корнея Ивановича Чуковского. / А между тем, Александр Чёрный, которому в 2015 году исполняется 135 лет со дня рождения, пережил свою славу уже в тридцать три, окончательно превратившись после эмиграции, по словам Маяковского, из злободневного в озлобленного. На пике славы, словно уже предвидя свою катастрофу, поэт с горечью пишет:
В литературном прейскуранте Я занесен на скорбный лист: "Нельзя, мол, отказать в таланте, Но безнадежный пессимист".
Ярлык пришит. Как для дантиста Все рты полны гнилых зубов, Так для поэта-пессимиста Земля — коллекция гробов. ***
*** Я в мир, как все, явился голый И шёл за радостью, как все... Кто спеленал мой дух веселый - Я сам? Иль ведьма в колесе? («В пространство», отрывок, 1911) *** Эти горькие нотки начали звучать у поэта еще раньше, как симптомы начинающегося неблагополучия: *** Хочу отдохнуть от сатиры... У лиры моей Есть тихо дрожащие, лёгкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу, Пою и в такт головою киваю...
Хочу быть незлобным ягненком, Ребёнком, Которого взрослые люди дразнили и злили, А жизнь за чьи-то чужие грехи Лишила третьего блюда.
Васильевский остров прекрасен, Как жаба в манжетах. Отсюда, с балконца, Омытый потоками солнца, Он весел, и грязен, и ясен, Как старый маркёр. ***
Как молью изъеден я сплином... Посыпьте меня нафталином, Сложите в сундук и поставьте меня на чердак, Пока не наступит весна. («Под Сурдинку», отрывки, 1909) *** Своей весны он так и не дождался. Истоки трагедии и внутреннего разлада большого поэта с мягким, тонким чувством юмора со слезами на глазах сложно понять, если не проследить его жизненный путь, о чём - чуть позже.
Александр Черный был в числе клеймивших Россию, осуждавших Столыпина, высмеивавших Николая II, [а также - С.У.] Иоанна Кронштадтского, Серафима Саровского, чьи имена сегодня составляют честь и гордость России. Спустя годы, поэт не мог себе этого простить. Было злободневно, едко, смешно, но ниже его поэтического дара. *** Кому живется весело? Попу медоточивому, Развратному и лживому, С идеей монархической, С расправою физической...
Герою с аксельбантами, С «восточными» талантами; Любому губернатору, Манежному оратору,
Правопорядку правому, Городовому бравому С огромными усищами И страшными глазищами;
Сыскному отделению И Меньшикову-гению, Отшельнику Кронштадтскому, Фельдфебелю солдатскому,
Известному предателю — Суворину-писателю, Премьеру — графу новому, Всегда на всё готовому, —
Всем им живётся весело, Вольготно на Руси... (1906) *** Высмеивая царскую Россию в духе Салтыкова-Щедрина и Некрасова, Александр Черный был неповторим и неподражаем совсем в другом - в следовании мягкому, интеллигентному Антону Павловичу, до глубины души ненавидящему пошлость во всех её проявлениях, особенно среди «интеллигентных» и «культурных» обывателей.
Александр Михайлович Гликберг ненавидел эту болезнь, прежде всего, в себе: не имея законченного гимназического образования и глубоких знаний, которые ему заменили книги, поглощаемые им в большом количестве, он постоянно испытывал дефицит культуры и образования. Желчно и яростно он высмеивал себя, и только потом - других.
Боль была настоящей, а не рисованной маской, хотя правда и то, что он сознательно рядился в маску городского обывателя: *** Середина мая и деревья голы... Словно Третья Дума делала весну! В зеркало смотрю я, злой и невеселый, Смазывая йодом щеку и десну.
Кожа облупилась, складочки и складки, Из зрачков сочится скука многих лет. Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий? Я?! О нет, не надо, ради бога, нет!
Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма И иду к корзинке складывать багаж: Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма, Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.
Пусть мои враги томятся в Петербурге! Еду, еду, еду - радостно и вдруг. Ведь не догадались думские Ликурги Запрещать на лето удирать на юг.
Синие кредитки вместо Синей Птицы Унесут туда, где солнце, степь и тишь. Слезы увлажняют редкие ресницы: Солнце... Степь и солнце вместо стен и крыш.
Был я богоборцем, был я мифотворцем (Не забыть панаму, плащ, спермин и "код"), Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем, Только тошнотворцем был я целый год...
Надо подписаться завтра на газеты, Чтобы от культуры нашей не отстать, Заказать плацкарту, починить штиблеты (Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).
К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу, К доктору - и прочь от берегов Невы! В голове - надежды вспыхнувшего сердца, В сердце - скептицизм усталой головы. («Отъезд петербуржца», 1909) *** Пошлость «культурного» человека была ему ненавистна гораздо сильнее, чем неправда политиков, хотя и этого немногого хватило, чтобы после эмиграции причислить себя к виновникам в гибели России.
Свою вину, буквально съедавшую его изнутри, Александр Черный никогда не забывал. Даже внешне он выглядел виноватым: ходил с опущенной головой, при разговоре никогда не смотрел в глаза, мало говорил, постоянно собирал с костюма и скатерти невидимые никому соринки и с горечью констатировал: *** Прокуроров было слишком много! Кто грехов Твоих не осуждал?.. А теперь, когда темна дорога, И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем,- Это всё, что здесь мы сберегли... И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли... (1920) *** Жизнь Александра Чёрного в эмиграции оказалась подвалом. В его распоряжении оставался только маленький детский островок, на котором поэт рассчитывал передать будущему поколению русских эмигрантов любовь к России.
Но дети вырастали, вживались в новую реальность и Александр Чёрный окончательно терял даже этот маленький островок надежды. У русского эмигранта есть только два выхода, говорил он: пуля в лоб или отказ от мечты вернуться в Россию и начать жить здесь.
Возврата, о котором многие эмигранты мечтали, быть не может, потому что возвращаться просто некуда. Да, поэт всегда умирает вовремя. Как уходило его время, Александр Чёрный чувствовал физически. Русские дети во Франции, Германии и Италии уже были совсем другими, не теми, для кого он писал чистую и прозрачную "Колыбельную (для куклы)" или "Приставалку": *** — Отчего у мамочки На щеках две ямочки? — Отчего у кошки Вместо ручек ножки? — Отчего шоколадки Не растут на кроватке? — Отчего у няни Волоса в сметане? — Отчего у птичек Нет рукавичек? — Отчего лягушки Спят без подушки?..
«Оттого, что у моего сыночка Рот без замочка». (1912) *** * Александр Чёрный со своей любимой собакой Микки
В эмиграции, Александр Чёрный хоть и писал очень много, но читательская аудитория уже была другой: той, которая восторгалась его стихами в девятом, десятом и одиннадцатом годах прошлого века, уже не было. Он потерял не только своего читателя, он потерял нерв эпохи, который чувствовал тогда.
Его сатирическими стихами зачитывались. Открывая «Сатирикон», по словам К.Чуковского, искали, прежде всего, его стихи. Владимира Маяковского восхищал его антиэстетизм, удачно найденные образы, как жемчужины, рассыпанные по всему тексту. Маяковский хотел быть похожим на Александра Чёрного, цитировал его при любом удобном случае и считал лучшим поэтом России. Это было не совсем преувеличением, если читать вот это: *** Есть горячее солнце, наивные дети, Драгоценная радость мелодий и книг. Если нет — то ведь были, ведь были на свете И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ...
Есть незримое творчество в каждом мгновеньи — В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз. Будь творцом! Созидай золотые мгновенья — В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз...
Бесконечно позорно в припадке печали Добровольно исчезнуть, как тень на стекле. Разве Новые Встречи уже отсияли? Разве только собаки живут на земле?
Если сам я угрюм, как голландская сажа (Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!), Этот чёрный румянец — налет от дренажа, Это Муза меня подняла на копье.
Подожди! Я сживусь со своим новосельем — Как весенний скворец запою на копье! Оглушу твои уши цыганским весельем! Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.
Оставайся! Так мало здесь чутких и честных... Оставайся! Лишь в них оправданье земли. Адресов я не знаю — ищи неизвестных, Как и ты неподвижно лежащих в пыли.
Если лучшие будут бросаться в пролеты, Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц! Полюби безотчетную радость полета... Разверни свою душу до полных границ.
Будь женой или мужем, сестрой или братом, Акушеркой, художником, нянькой, врачом, Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом: Все сердца открываются этим ключом.
Есть ещё острова одиночества мысли — Будь умён и не бойся на них отдыхать. Там обрывы над тёмной водою нависли — Можешь думать... и камешки в воду бросать...
А вопросы... Вопросы не знают ответа — Налетят, разожгут и умчатся, как корь. Соломон нам оставил два мудрых совета: Убегай от тоски и с глупцами не спорь. («Больному», 1910) ***
* Александр Чёрный со своей любимой собакой Микки
Свежие комментарии